Харьков при большевиках. Год 1918. (Из воспоминаний генерала Штейфона)

Как всегда, Борис Александрович дает изумительные подробности, присущим ему прекрасным слогом описывает характерные приметы времени, приводит красноречивые примеры... Большевики, террор, людская подлость, жадность и глупость, попытки сплочения последних здравомыслящих и крепких духом людей...

"В начале 1918 года Харьков воспринимал первые практические уроки большевизма. Новая власть еще чувствовала себя прочной и удовлетворяла главным образом свои грабительские инстинкты. Банки продолжали работать, но их операции сокращались с каждым днем. Доступ к сейфам был воспрещен и скоро сейфы были опорожнены распоряжением местного комиссара финансов. Магазины закрывались и жили базаром. С наступлением сумерек все спешили домой. Улицы становились пустынными, часто отказывало электричество и город погружался во мрак, увеличивая жуть надвигавшейся ночи.
ЧК постепенно входила во вкус своего ремесла. Арестованных отправляли на главный вокзал и там расстреливали на седьмой линии. О «седьмой линии» передавали шепотом кошмарные подробности. Аресты производились преимущественно по ночам, а так, как автомобили находились только у большевиков, то запуганные жители с гнетущей тоской прислушивались по ночам к грохоту проезжавших автомобилей: «проедет мимо, или остановится у нас»? Постоянно и в различных частях города возникала стрельба. И не всегда можно было угадать: хулиганские ли это забавы, или очередной грабеж, или бессудный расстрел? 
Истинным бедствием являлись ночные налеты бандитов. Грабежи, нередко сопровождаемые убийствами, не носили характера какой-либо системы. Налеты совершались и на богатые особняки, и на лачуги. Одной и той же ночью в центре города забирали бриллианты, меха, а на окраине снимали пальто с кондуктора.
Сущим бедствием была прислуга – горничные, кухарки, дворники. Они зачастую бескорыстно доносили в ЧК на своих господ или наводили бандитов в дома, где служили. Уберечься от этих домашних шпионов было невозможно, и большинство семей предпочитали обходиться без прислуги. Даже верные люди, то есть няни или кухарки, жившие десять-пятнадцать лет и считавшиеся своими, вспоминали какие-то старинные обиды и сводили счеты. Homo homini lupus est!
Большое впечатление в городе произвело ограбление богатой харьковской помещицы г-жи фон дер-Лауниц. Опасаясь налетов, графиня Лауниц, при содействии старушки-няни, жившей в доме более двадцати лет, спрятала в тайное место фамильные бриллианты и иные драгоценности. Няня считалась верным человеком и от нее в доме секретов не было. Через несколько дней после того, как вещи были спрятаны, ворвалась шайка и направилась прямо к тому месту, где находились драгоценности. А где они находились знали только госпожа Лауниц да няня. Бандиты действовали уверенно и унесли богатую добычу. Няня была безутешна и повинилась, что без всякого умысла похвасталась в соседней лавчонке «как хорошо мы с барыней спрятали бриллианты». Воодушевленная самоудовлетворением, няня увлеклась и поведала приятельнице-лавочнице где именно спрятаны вещи. Дальнейший ход событий становится ясным…
Такие налеты, как грабеж фон дер Лауниц, не вызывали, конечно, беспокойства властей. «Грабь награбленное!» был лозунгом дня. Однако по тактическим соображениям большевики не считали возможным поощрять нападения на бедноту. Поэтому бандитизм официально осуждался и был объявлен декрет, разъясняющий, что обыски допускаются только с предъявлением соответствующих мандатов. Впрочем, осведомленные люди передавали, что ЧК не одобряет и «партизанских» налетов на особняки, ибо подобные акты лишали чекистов их доли. Возникала своеобразная грабительская ревность!
Несмотря на декрет, грабежи, конечно, продолжались. В то время большевики еще заискивали у населения и власть, стремясь быть популярной, разрешила жителям организовывать районные самообороны. Скоро каждая улица имела свой отряд самообороны, каковой дежурил с наступлением сумерек до утра. Недостатка в оружии не было, ибо и приехавшие с фронта солдаты и солдаты местного гарнизона охотно продавали оружие – ружья, патроны, револьверы, ручные гранаты и даже пулеметы. Когда я узнал, что на вокзале находится проезжающий куда-то артиллерийский эшелон, любопытства ради я послал спросить артиллеристов: не продадут ли они орудие? Оказалось, что подобный вопрос никого не удивил и эшелонная солдатня лишь деловито осведомилась:
- А вам как требуется – с упряжкой (т.е. с лошадьми) или само орудие?
И за «само орудие» запросили по тысяче рублей, обещая в придачу и снаряды…
Таким образом, оружие можно было легко и дешево приобрести в любом количестве. Зимою 1918 года возник даже своеобразный промысел: группа предприимчивых людей образовывала вооруженный отряд и за хорошее вознаграждение предлагала свои услуги по охране. Подобные «ландскнехты» по существу являлись жульем, но принятые на себя обязательства выполняли добросовестно: «свой» район не трогали, а грабили другие.
Самооборона возникла конечно и на той улице, где жил я. Мужское население моего участка постановило на общем собрании организовать обязательные ночные дежурства. Собрали необходимые денежные средства и выбрали депутацию, которая обратилась ко мне, как к полковнику Генерального Штаба с просьбою взять в свои руки руководство самообороной. Я ничего не имел против и согласился. Благодаря благоприятным обстоятельствам, а главным образом тому, то на нашей улице проживало несколько человек молодых офицеров и вольноопределяющихся, наша самооборона была хорошо организована: дежур;ства неслись добросовестно, сигнализация действовала безотказно, а в случае тревоги все мужчины быстро выбегали на улицу. Особенно старательным был сосед – старичок профессор. Обращаться с оружием он не умел, но считая тревогу своей «гражданской повинностью», выбегал на улицу с тросточкой, а за ним неизменно выбегала жена и громким шепотом уговаривала его:
- Иван Федорович, вернись домой! Ты и так простужен!
Иван Федорович послушно уходил, но при новой тревоге опять был на улице.
В общем, самооборона была своего рода спортом, занимавшим всех, особенно в первое время! В дальнейшем, когда jстрота впечатлений притупилась, стали наблюдаться случаи уклонений от дежурств, особенно в последней, самой неприятной смене – от 3 часов ночи до 6 часов утра. Моральные меры воздействия на нерадивых или трусливых обывателей впечатления не производили. Все знали, что налеты совершаются обычно перед рассветом, а потому естественно, что последняя смена считалась преимущественно самой опасной. Чтобы выправить положение я использовал прием простой, но достигающий цели: на последнюю смену выходил сам вместе с кем-либо из надежной молодежи.
Скоро соседние улицы стали настойчиво просить меня включить и их в нашу самооборону. Подобные обращения служили верным показателем того, как высоко расценивала молва серьезность постановки нашей охраны. Эта же молва разнесла и по городу добрую о нас славу. Мои соседи трубили по городу о том, какая у них прекрасная охрана и горделиво подчеркивали, что во главе охраны стоит полковник Генерального Штаба. Такая реклама имела свои хорошие и дурные стороны. Хорошие потому, что мое имя становилось известным широким кругам офицерства. Дурно же было потому, что я привлекал внимание большевиков, и это обстоятельство скоро проявилось".